— Более ста лет…Демон тебя раздери, Викки, больше века назад ты начала свой грёбаный спектакль со мной в главной роли…Но мне осточертело участвовать в нём! — оттолкнул её к стене, смакуя её судорожный вздох. — Надоело ещё в тот день, когда ты, — ударил её снова по лицу, не разжимая пальцев на горле, — ты, дешевая дрянь, согласилась стать женой этого ублюдка Рассони. Согласилась, будучи моей женой. Согласилась, и я слышал это гребаное согласие собственными ушами. Слушал и понимал, какая ты продажная сука! — сильнее сжал пальцы на ее горле. — Уползал с вашего проклятого дома и подыхал от твоего предательства!
Отшвырнул мои руки, тряхнул изо всех сил, а я летела в бездну. В прошлое. Летела, чтобы разбиться там, но ни его пощечины, ни ненависть во взгляде не могли остановить мою собственную. Они схлестнулись. Тьма с тьмой. И я не знаю, чья тьма страшнее. Его, где он ненавидел все живое, или моя, где я ненавидела того, кто лишил меня всего, разодрал мою душу, сердце, прошелся по моим мечтам грязными сапогами, изрезал иллюзии, превратил в живой труп. Чья ненависть сильнее? Он бил меня по щекам, по губам, а мне было наплевать. Пусть хоть убьет. Только вначале я скажу ему, как сильно ненавижу его!
Смотрела в его лицо, чувствуя, как его пальцы сжимают мое горло, видя свое отражение в расширенных зрачках зверя.
— Да. Согласилась. Да. Ничтожная, жалкая, оттраханная Носферату, его шлюха, чье имя трепали на каждом углу, согласилась! — вырывалось хриплое рыдание, слезы душили меня, из разбитых губ стекала кровь по подбородку, но меня уже нельзя было остановить. — Ждала до последнего, что ее любовник исполнит свое проклятое лживое обещание. Да. Согласилась, когда поняла, что ее использовали, чтобы получить свободу! — впилась в его запястье, сжимая со всех сил. — Да. Согласилась, когда поняла, что собственный отец скорее откажется от меня, чем прикроет свой позор. Да, согласилась, когда мне не дали даже достойно сдохнуть. На это я, твою мать, тоже не имела право. Ну как? Тебе надоели игры? И мне они осточертели. Убивай. Режь. Ты уже убил меня, Рино. Сожми пальцы сильнее. Посмотри мне в глаза — я мертвая!
Она кричит, бросая мне в лицо обвинения, рыдает, извиваясь, выплёскивая на меня свою ненависть, обиду, злость. А я чувствую, как каждое слово вспарывает кожу, проникая под неё, разрывая мясо, добираясь до костей, ломая их. И я уже слышу, как они хрустят, как лихорадочно запульсировало в висках. Перед глазами её лицо, искажённое судорогами боли, оно постепенно расплывается, я начинаю терять связь с реальностью, ощущая, как сжимается сердце. Оно, проклятое, хочет верить, оно кричит, захлёбываясь, что Викки не лжёт, что эти чувства… эти слёзы не наиграны. Но я знаю, проклятье, я как никто другой, знаю, какая она потрясающая актриса… Я в полной мере ощутил на себе все тонкости её изощрённой игры.
И я делаю глубокий вдох, успокаивая себе, не желая поддаваться слабости. Чертовой слабости поверить её словам.
Но один, мать её, один мимолётный взгляд, брошенный ею на собственные запястья, и сознание рухнуло в пропасть. Я разжал руки, отстраняясь от неё, чувствуя, как сбивается дыхание, как снова колотится сердце, словно сумасшедшее, злорадно торжествуя, что оказалось правым. Потому что этот взгляд…эти шрамы, белеющие на тонких запястьях…А ещё то цунами боли, настоящей боли, заправленной искренними страданиями обрушивается на меня, и я тону в нём, пытаясь выплыть, качая головой, отказываясь верить….Потому что так не может быть. Потому что это слишком жестоко. Сто лет. Будь оно всё проклято. Это слишком жестоко!
— Нет… — голос срывается, и рука снова ложится на её шею, но пальцы больше не сжимают её, поглаживают, осторожно, словно впервые, — ты лжёшь. Скажи, что ты лжёшь, Викки!
Его пальцы разжались, а я задыхалась, захлебывалась слезами, вытирая кровь с подбородка, тыльной стороной ладони, размазывая ее по щекам, вместе со слезами. Я не просто плакала, меня раздирало на части. Столетия молчания, столетие невыплаканных слез. Столетие дикой боли и одиночества, и я больше не хочу молчать, играть. Ничего не хочу. Он хотел утонуть в моих слезах. Пусть тонет. Захлебнется вместе со мной. Увидела, как его взгляд скользнул по шрамам на запястьях. И мне не захотелось их спрятать. Смотри. Какая я ничтожная идиотка. Мне самой противно.
Шаг ко мне, а я отшатнулась к стене, но ладонь, которая легла на горло, уже не ранит…пальцы гладят кожу. А меня разрывает на части. Не могу больше. Я больше не могу. Смотреть на него не могу, дышать в его присутствии не могу. Я там…в той ванной… с бритвой в руках… я режу вены, потому что я поняла, что больше никогда не увижу его. Потому что он лгал мне. Бросил меня на растерзание опозоренную им же.
— Да. Лгу. Все ложь, Рино. Вся моя жизнь грязная ложь. Торжествуй. Ты победил. Нет, не сегодня, а, черт знает, когда. Я хотела умереть… после того, как ты не вернулся. Я такая… такая жалкая. Презирай меня. Презирай… я сама себя презираю за то, что все еще… — голос сорвался, и я впилась в его рубашку негнущимися пальцами, хрипло шепча. — Я больше не могу так…
Я не знаю, как это произошло. Я не собирался делать этого. Но вот она кричит, полосуя мою душу словами — плетьми, а уже через секунду я набрасываюсь на её губы, затыкая рот поцелуем. Невольно. Неосознанно. Инстинктивно.
Впиваюсь в сладкий рот губами, и будто сквозь туман слышу собственный стон поражения. Кусаю её губы и едва не кричу от восторга, когда она, наконец, отвечает, вцепившись в воротник моей рубашки, прижимаясь вплотную. Наш первый поцелуй за последние сто лет. Иссушающий. Дикий. Голодный. Вкус её губ, изысканный, потрясающий, невероятный. Он сводит с ума. Он вызывает желание никогда не останавливаться, потому что сейчас всё правильно. Именно сейчас. Когда мои губы пожирают её рот, когда наши языки сплетаются в безумном танце, исследуя друг друга. И я готов стоять целую вечность у проклятой стены, смакуя эту запретную сладость, отдаваясь первобытным инстинктам мужчины, отмечающего свою женщину. Но мне даже этого мало. Как нищий, попавший на барский пир, я уже не согласен довольствоваться одним блюдом.
Отстранился от неё, выравнивая дыхание, прислоняясь лбом к её лбу, слыша, как стучит её сердце в безудержном ритме…как ему вторит моё собственное, сбиваясь с темпа, обрушиваясь вниз и снова взлетая вверх.
— Почему? — на выдохе. — Почему не оставила? — коснулся губами её губ, закрывая глаза от мимолётного удовольствия. — Скажи… Девочка…Моя Девочка.
Слезы застилали мне глаза, почувствовала его губы и вздрогнула всем телом, замерла, всхлипывая ему в рот, ощущая, как сжимает мое лицо пальцами. Мгновение промедления и с горьким стоном целую в ответ, выдыхая рыдание, обезумев от дикого восторга, впиваясь лихорадочно в рубашку, в волосы, прижимая к себе, чувствуя вкус своих слез и моей крови на наших губах. Зверский голод, дикий, на грани с безумием, с сумасшествием, с бешеной потребностью пожирать дыхание, запах. Я не понимаю, что жадно кусаю его губы, переплетая язык с его языком, то сжимая его лицо ладонями, то зарываясь в волосы, впиваясь в кожу ногтями. Я уже не чувствую ненависти, меня лихорадит от голодной, первобытной страсти, выпущенной на волю, разодравшей все цепи и оковы, озверевшей от внезапной вседозволенности. Голое безумие, раскаленное до предела войной, нескончаемой кровавой бойней, где никто не победил… Это не поцелуй — это какое — то исступление, сжирающее, сжигающее дотла и в тот же момент я чувствую, насколько жива сейчас. Именно в эту секунду. Дышу, плачу, бьюсь в его объятиях и снова живу. Оторвался от моих губ, а меня трясет, я не могу разжать пальцы на его затылке, вцепилась в него намертво и я все еще плачу, вижу его лицо сквозь слезы, чувствую, слышу, как орут наши сердца, так громко, что оглушают меня этим воплем дикой радости. Обоюдной. Взаимной. Инстинкты на уровне подсознания.